23 декабря в колонии строгого режима, где я отбывал срок незаконного наказания, должно было состояться плановое заседание административной комиссии. Обязаны были решать, на кого из осужденных можно посылать документы в суд для условно-досрочного освобождения (УДО). 23-го комиссии не было. В бараке ко мне подошел зек по кличке Мина, у которого срок УДО вышел еще летом, и сказал: «Этот мутняк наверняка из-за тебя развели».

На следующий день меня сорвали с работы и вызвали в барак. В кабинете начальника отряда сидели две тетки в форме и сам начальник — молодой рыжий лейтенант Максим Ларин. Попросили рассказать о себе, перелистнули какие-то бумажки на столе. И вдруг сразу и резко: «Признаете ли вы свою вину в соответствии с приговором?» Я ответил, что не признаю и никогда не признаю. И вышел.

Мина сказал, что это было заседание совета воспитателей, какое обычно бывает перед подготовкой документов на УДО.

Вечером ко мне подошел один человек и сказал, что у него срок УДО, как и у меня, подходит 25 декабря, и что комиссия, скорей всего, будет именно в этот день. Другой сказал, что мне нужно быть очень осторожным: не исключено, что меня попытаются убить.

25-го комиссии не было. Я отдал заявление отрядному офицеру с просьбой представить мои документы в суд.

26-го один из замов «хозяина» вызвал и спросил, признаю ли я свою вину. «Не признаю», — ответил я.

27-го вызвал «кум» — оперативный работник, специально «прикрепленный» ко мне. «Вы же понимаете, — сказал он, — что непризнание вами вины лишает вас возможности надеяться на УДО…» Я понимал. И сказал ему, что готов отсидеть оставшийся срок, но вины своей — несуществующей, никогда не признаю. И тут «кум» сорвался: «Ну, так и из лагеря ты никогда не выйдешь!» Когда он волновался, сразу переходил со мной на «ты».

Комиссия состоялась только 30-го. В огромном зале столовой, больше похожем на самолетный ангар, чем на помещение для людей, на сцене (столовая была одновременно и клубом) стоял стол. За столом сидели начальник колонии и его заместители. Замполит подавал бумажки полковнику Полякову, тот зачитывал две-три фразы и вызывал осужденного по фамилии. Зек подходил к трибуне с микрофоном и отвечал на вопросы.

— Почему у вас нет благодарностей?
— Об этом не у меня надо спрашивать.
— Когда было последнее взыскание?
— Не помню.
— Садитесь. В просьбе об УДО вам отказано.

Затем выходил следующий, и следующему тоже отказывали.
Поляков назвал еще одну фамилию. Никто не откликнулся. Он повторил. Снова тишина. Полковник отбросил папку с документами в сторону. Через какое- то время в зале встал человек. На него сразу накинулись с вопросами заместители начальника колонии — «хозяина»: зачем встал? Человек ответил: «Называли мою фамилию». Хозяин спросил: «Почему раньше не встал?» Зек молчал. Поляков пролистнул бумаги и сказал: «Здесь написано, что у вас за все время нет взысканий. Так вот, за то, что не встал вовремя, я объявляю выговор. В УДО отказать». Человек сел.

Затем был зачитан длинный список тех, чьи документы решено было направить в суд на УДО. Фамилия того, у кого срок, как и у меня, вышел 25-го декабря, в этом списке была. Моей — не было.

Я подошел к Полякову, и спросил — почему меня не оказалось в списках? Полковник замялся, забормотал что-то невнятное: дескать, срок только вышел, у нас по закону еще месяц для принятия решения, и мы его 13-го января примем, и проведем комиссию… Я сказал ему, что точно знаю фамилии лиц, у которых срок вышел 25-го, а они, тем не менее, уже прошли комиссию. Полковник промолчал.

Наступил Новый год. 4 января меня вызвал зам по БОР (по безопасности и оперативной работе) подполковник Гулеватов, главный гэбэшник лагеря. Он сказал, что в письме жене я написал такую фразу: «Знать бы, какая сволочь вычеркнула меня из списка поощрений…» Слово «сволочь» он расценивает, как оскорбление всей администрации. Будет проведено расследование, и я буду наказан. Здесь надо пояснить, что все четыре месяца в лагере я работал в деревообрабатывающем цехе столяром. За хорошую работу «бугор» (бригадир) и «мастер» (сотрудница лагеря) представили меня к поощрению. Но чья-то гаденькая ручонка меня из списка вычеркнула. Не доверяли мастеру и «бугру»? Скорей всего — выполняли указание гэбистов.

Я сказал, что все понял. «Что все?» — переспросил Гулеватов. «Все, — ответил я. — И почему комиссии не было, и почему ее для меня уже никогда не будет, и какую характеристику мне напишут…»

5 января замполит в компании с двумя офицерами вызвал меня в штабное здание. «Пишите объяснительную, — заученно сказал он. — Не напишете — зачтем как два взыскания сразу». Я сел писать. Пока я писал, офицеры говорили о ценах на бензин и машины. Ни один из них ни разу не употребил нормативную лексику: только маты-перематы. Меня же обвиняли в том, что я в письме использовал жаргонное и нецензурное одновременно слово — «сволочь».

Уходя, я спросил: нашли ли они того, кому конкретно я адресовал слово из письма? Пока они думали над ответом, я вышел.

8 января состоялась беседа с «хозяином». Он сказал, что разбирательство продолжается, выслушал меня, посочувствовал, что «ситуация» со мной длится шестой год, и что он, дескать, понимает, что нервы у меня напряжены… Посоветовал готовиться к комиссии.

10 января Поляков сказал, что меня наказывать не будут, решено ограничиться беседой. Подтвердил насчет комиссии 13-го. После обеда состоялась еще одна беседа: снова спросили, признаю ли я свою вину. Я снова ответил, что не признаю. Вечером подошел незнакомый зек и сказал, что заточку в спину я могу получить в строю ранним утром, когда темно и вокруг много народу.

Я понимал, что идет какая-то закулисная игра, какая-то возня. Мне нужен был совет: писать ли заявление в суд или ждать мирного разрешения шараханий администрации колонии. Но писем мне не выдавали, мои письма не отправляли, телеграмму мою не отправили и телефонный звонок не разрешили. Они явно чего-то ждали, какой-то последней команды — от руководства ГУИН края. Те же — от ГУИН РФ. Те же, видимо, слушали, что им прикажет ФСБ.

13-го комиссия не состоялась. Полякова куда-то срочно вызвали. Я написал заявление в суд об УДО. Теперь уже окончательно было ясно, что комиссии не будет для меня ни в январе, ни в феврале.

14 января на работе я случайно порезал резаком руку. На производственной зоне такое случается довольно часто: работа есть работа. Случалось, что на старых станках зеки и пальцы себе отрезали. В случае со мной началось невообразимое. Чуть ли не у всех членов бригады взяли объяснительные записки: как случилось ЧП? Все написали: обрезал дверь, нарвался на сучок, резак соскользнул… Специально из отпуска был вызван «кум». Он заставил и меня написать объяснительную. Я спросил, к чему этот цирк? Он ответил: а потому, что сейчас мы будем решать вопрос о возбуждении в отношении тебя уголовного дела за членовредительство. (По этому «тебя» я понял, что команда «мочить в сортире» уже поступила).

15-го по радио сообщили, что мой адвокат Иван Павлов обратился с заявлением в суд о предоставлении мне условно-досрочного освобождения. Вечером того же дня ко мне подошел неизвестный и сказал: «Ночью не спи. На тебя искали „торпеду“». Это означало, что, по сведениям этого зека, администрация колонии искала исполнителя убийства. Очевидно, предполагалось это сделать ночью, а потом списать все на «разборки уголовников». Разборок, правда, не могло быть по определению, потому что у меня со всеми зеками были хорошие отношения. В каждом из них я, прежде всего, видел человека. И никому никогда не отказал в помощи. Когда в самом начале моего пребывания в лагере зашла речь о возможной организации моего убийства руками ЗК, один из авторитетных осужденных сказал: «Если хоть волос упадет с головы Пасько, весь лагерь на уши поставим, а „торпеда“ и десяти минут не проживет». Поэтому я не уверен, что представители исполнительной (во всех смыслах слова) системы смогли бы найти того, кто решился бы сунуть мне заточку в спину.

16 января поздно вечером (обычно преступления совершаются в это время) меня спешно вызвали к «хозяину». В кабинете Полякова сидело почти все руководство колонии. Поляков, глядя в пол, сказал: «Мы решили объявить вам выговор за письмо. Распишитесь в постановлении». В бумаге было написано, что я оскорбил «органы государственной власти». Я подумал о том, что сволочей на свете, как оказывается, гораздо больше одной. Поляков еще что-то говорил, но я его уже не слышал. Мне было стыдно за него. Взрослый мужик, наверное, в целом неплохой. Меньше года до пенсии. И так замараться, так опуститься, так унизиться перед КГБ. Мне было тошно и противно.

17-го утром я попросился к Полякову на встречу. Один на один. Он принял меня в своем кабинете. Рядом сидело трое. Одним из них был полковник КГБ. Я достал бумажку, исписанную мною ранним утром, и, волнуясь, зачитал все, что думаю о лагере, его руководстве, системе УИН в целом и о КГБ в данной ситуации. Там было о том, что своим выговором за пять дней до суда Поляков дискредитирует всю пенитенциарную систему России, а тупые сотрудники КГБ своими провокациями подрывают к тому же и авторитет государства в целом и Путина в частности.

В кабинете висела тишина. Молчал и гэбэшник. Поляков сказал что-то о том, что свидания и звонки мне уже не положены. О дискредитации системы — ни слова. Я думаю, что они все прекрасно понимали, даже мысленно могли представить себе ту позу, в которую их поставило КГБ. Нехорошая поза, особенно в лагере строгого режима.

19 января был 1000-й день моего общего пребывания в плену у «системы». Тысяча дней стрессов, недосыпаний, нервотрепок… В этот день мне снова сообщили, что на администрацию давят, и возможны шаги по моей ликвидации.

20-го я сказал Гулеватову: если он не прекратит подсылать ко мне своих провокаторов, то я точно кого-нибудь из них придушу. И плевать я хотел на их УДО.

21-го мне отдали письмо от Гали, написанное еще 4-го января.

22-го в колонии состоялось выездное заседание Уссурийского городского суда, на котором рассматривались вопросы об УДО. Мину освободили. Всего он отсидел 28 лет. Меня в списках не было. После обеда меня вызвали в комнату свиданий. Я увидел Ивана Павлова и Александра Ткаченко. Наверное, я очень плохо выглядел, потому что когда они меня увидели, лица у них стали напряженными. Разговор с ними меня слегка успокоил. К тому времени я уже был готов к решению суда об отказе мне в УДО. Но сдаваться без боя не собирался. Non cecidit animus. Дух не ослабел.

Мои защитники сообщили, что суд по моему заявлению состоится завтра, 23-го января. Ночью, накануне суда, я почти не спал. Перечитывая одну из своих тетрадок, обнаружил цитату из «Крыжовника» Чехова: «Но есть ли порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!» Наверное, я знал, во имя чего мне нужно было переждать эту ночь перед судом.

23-го состоялся суд. Его описание — это отдельная «песня». Скажу лишь, что, на мой взгляд, администрация колонии была просто в шоке оттого, что судья Мария Стебновская приняла решение о моем условно-досрочном освобождении.

…Я попытался лишь схематично описать месяц накануне своего освобождения. «За кадром» остались «мелочи» — бессонные ночи, подлые разговоры одних сотрудников администрации и откровенная поддержка других, сочувствие зеков и многое другое. Я не знаю, какие подводные течения привели судью к решению освободить меня. Не верю, что их не было: в нашем государстве их не могло не быть!

Впереди — снова борьба. За полное оправдание. Вряд ли это произойдет без решения Страсбургского суда. Вряд ли это произойдет в этом году. Но уже легче. Я снова могу заниматься любимым и — надеюсь — нужным делом: быть журналистом. Я точно знаю, что настоящая журналистика легкой не бывает. Как не были легкими годы моей работы в редакции военной газеты. Как не был легким месяц перед освобождением.

Очередная пропасть позади.

Что впереди?