— Наталья Борисовна, как вы попали на Опытную станцию в заповедник? Вы сознательно выбирали этот путь?

— У меня совершенно мирная специальность. Я закончила Челябинский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, стала технологом по ремонту сельскохозяйственной техники. Вспахать землю, засеять ее, вовремя убрать урожай. Вот заботы землероба, использующего сельхозтехнику.

Уехала на Байкал и никогда не думала, что буду иметь дело с радиацией. Обратно домой вернулась с дочерью. Устроиться на работу — некуда, вот и взяли меня конструктором на Опытную научно-исследовательскую станцию в конструкторское бюро. Год отработала, разрабатывала различные типы теплиц, чтобы они были экономически выгодными.

А еще через год мне предложили перейти в научный отдел (в ОНИС был хозяйственный отдел, который занимался сельским хозяйством, и научный, который занимался исследованиями на территории радиоактивного следа). Перешла в лабораторию, которая занималась разработкой агротехники для дезактивации загрязненных территорий. Например, мы сконструировали плуг со специальными предплужниками – их потом применяли в Чернобыле. Он срезал верхнюю часть «грязной» почвы, переворачивал и закапывал ее вглубь, тем самым дезактивируя ее.

Потом меня послали учиться в Москву, в Темирязевскую сельскохозяйственную академию на кафедру радиационной биологии. Я отучилась и вернулась в ОНИС. И тут грянул Чернобыль.

— А когда шли работать в ОНИС, не боялись радиации?

— Так ведь я же росла в городе атомщиков, родом из «сороковки». У меня мама работала около сорока лет дозиметристом на химкомбинате, папа работал на первом реакторе столько же. На Опытной станции я проработала десять лет, была научным сотрудником радиационно-биологической лаборатории. Диссертация — о модели ведения безопасного сельского хозяйства на загрязненных территориях: как должны вести себя люди в случае аварии, после нее, оставшиеся там жить.

После Кыштымской катастрофы 1957 года под радиоактивный след на территории «Маяка» попал военный городок. Людей оттуда эвакуировали, а мы на территории этого городка решили поставить опыт – изучить воздействие старого загрязнения и новых выбросов на сельскохозяйственные растения. Да там еще могильник свою лепту загрязнений вносил. Мы построили небольшой тепличный комплекс. Для отопления брали воду с охлаждающего контура реактора. Теплицы отапливались водой, загрязненной «наведенкой» — наведенной радиацией. Например, выращивали в грязной воде с добавлением различных питательных сред хлореллу (одноклеточные зеленые водоросли). Это был зеленый корм, которым мы зимой кормили сельскохозяйственных животных. Смотрели, насколько «грязные» или «чистые» водоросли вырастали в этой воде.

Рядом с теплицами посадили самые разные растения, которые корнями тянули радионуклиды из почвы и загрязнялись ветровым переносом. Надо было эту информацию систематизировать и создать модель — как вести сельское хозяйство при различных типах загрязнения: почвенного, воздушного, наведенного. Можно ли получить чистую продукцию на территории с определенным уровнем загрязнения. Создать модель.

— Не довлела секретность?

— В ОНИСе выросли корифеи радиобиологии, радиофизики, радиохимии. Первые работы были секретными, они сразу же уходили в Москву. И когда Жорес Медведев с некоторыми материалами оказался за границей, он издал на английском языке книгу «Катастрофа на Южном Урале». К нам эту книгу принесли люди из «органов», потому что в конце книги были ссылки на работы наших профессионалов. И у нас, сотрудников Опытной станции, «органы» хотели узнать — как эти документы «ушли» к Медведеву. Был тяжелейший момент, мы же все давали расписку, не имели права ничего разглашать. В этой книге мне так запомнилась одна фраза, так врезалась в память. Медведев написал: уникальная авария, работают над изучением последствий уникальные люди, накоплен уникальный опыт, создалась уникальная возможность – почему всё это секретят? Ведь не дай бог (тогда еще не было ни Три-Майл-Айленда, ни пожара в лаборатории Лос-Аламоса, ни Чернобыля) что-то случится – этот бесценный опыт понадобится. Разве можно такую научную информацию скрывать, утаивать?

— Вас направили в Чернобыль сразу же после возвращения из «Тимирязевки»?

— Четвертого мая 1986 года первая наша экспедиция уже уехала в «зону» Чернобыля. На постоянной основе мы работали в Чернобыле только с 1987 года. А до этого были командировки. Причем мужчин командировали всех, а женщин – только тех, кому исполнилось 30 лет, но последнее правило зачастую не соблюдалось. Сейчас идет обмен чернобыльских документов, а у большинства прошедших через «зону» нет подтверждений, что они работали там в самый грязный период – в 1986 году. Этих документов просто нет. Никто же не знал, что когда-то будут какие-то компенсации, надо будет всё документально подтверждать. Например, командировочные хранятся только 15 лет, их уничтожили, и эти люди «зависли». Те, кто в самой-самой грязи работали, не могут получить подтверждения, что были в самой опасной зоне. Ведь еще и пора такая была лихорадочная. Что там какие-то командировочные? Пришли, на списке печать шмякнули и не посмотрели, а есть ли в регистрационном журнале отметки. Иногда было, что кто-то заболел, поехал вместо этого человека другой, а в бумагах это не отметили. Все эти люди не вошли в чернобыльский реестр, и в Москве в архиве тоже нет их данных.

— Не было страшно, когда ехали в «зону»?

— Если врачи едут на эпидемию, они же не думают, что они там погибнут? Это их долг. У меня в Америке спросили: «А зачем вы поехали? Вы же профессионал, вы знали, что можете там пострадать». Я ответила: «Вспомните 11 сентября, когда ваши пожарные, медики, зная, что могут погибнуть под обломками зданий, шли туда, потому что это их работа. Это просто твоя работа!».

Страха никакого не было, потому что никто точно не знал, на чем ты там работаешь. Потому что самые первые пробы отбирались нашими сотрудниками. Траву и листья, землю, воду, воздух. Причем материал собирался по всей зоне. Дело в том, что там каждый квадратный метр отличался загрязненностью от соседнего. Надо было хотя бы определить, что там выпало и сколько, каков состав радионуклидов. Нам отдали деревянный дом – и его полностью, под крышу забили пробами. «Светящимися». Эти пробы несколько лет обрабатывали. Их же надо было сжечь, упарить, измерить на соответствующей аппаратуре.

Потом вычертили след по первым результатам измерений, в какую сторону лег, плотность полей радиации. Оказалось, что 30-километровая зона была «нарисована» весьма приблизительно. Мы находили пятна загрязнения, такие же по мощности, как рядом с ЧАЭС, далеко за ее границей.

— А в какую сторону лег основной след?

— Направление – в сторону запада, к Белоруссии. Дело в том, что в реакторе было два взрыва. Второй — тепловой. Реактор с вертолетов забрасывали мешками с песком, цементом, свинцом. Представьте, если кипящую кастрюлю плотно закрыть расплавившимися химическими элементами, она внутри сильно разогреется, а потом непременно — «пыхнет». И весь цинк, свинец, оксид кремния (расплавленный песок) – все это полетело в воздух. Это повредило, может быть, даже больше, чем первый взрыв. Все говорили: почему у людей щитовидка? Ведь йод распадается через 7-14 дней. Так это же был свинец! Потом уже медики установили, что это – влияние свинца, который сбрасывали, чтобы заглушить реактор. Эти частицы с наведенной радиацией вызывали настоящие ожоги. У меня приятельница работала в Киеве на Крещатике, продавала газированную воду. Жара, она сидела в открытом платье. На нее эти частицы упали, и у нее руки, ноги, лицо – все открытые участки тела были в мелких красных пятнах, как при бета-ожоге.

— Использовали ли тот опыт, который был накоплен в ОНИСе, в Чернобыле?

— Опыт нами был действительно накоплен огромный. Но в это время страна, все институты переходили на хозрасчет. Мы запрашивали, находясь в «зоне», через первый отдел наши же работы в Москве. Мы не могли держать все цифры, модели в голове. Но никакого ответа не было, наши работы нам не выслали. Сотни тысяч детей, стариков, беременных женщин, молодых мужчин облучались от чернобыльских радионуклидов. Людей не успели выселить с загрязненных территорий. Пили молоко, воду, ели овощи, фрукты. А от всего этого дозиметры «трещали». Что с ними сейчас? А у нас не было возможности им помочь. Да весь этот пласт информации нужно было тут же использовать, срочно распространять по России, Украине, Белоруссии, Западной Европе. Признать — да, произошла катастрофа. По нашей вине. Но риск от внутреннего облучения через «грязные» продукты можно было снизить! В то время многие НИИ, которые приступили к работам в Чернобыльской «зоне», перешли на самопрокорм, нуждались в деньгах. Хозрасчет подразумевал, что институты сами для себя найдут деньги. Они писали задания, заключали договора на выполнение хозрасчетных научно-исследовательских работ в «зоне». Многие не знали, что такие работы уже проведены профессионалами Опытной научно-исследовательской станции. Это были в основном институты, ранее далекие от радиационных проблем. Им очень хотелось выжить, вот и придумывали работы, под которые можно получить деньги, пользуясь тем, что мало кто знал о наших работах.

Огромное количество денег было потрачено на совершенно ненужные работы. Решили убрать «рыжий» лес. Профессионалы ОНИС были против, ссылаясь, что почва в Чернобыле песчаная. Освобожденная от леса, она начнет переноситься с радиоактивностью на большие расстояния. Уже был печальный опыт, когда радиоактивное озеро Карачай, куда сбрасывал «Маяк» радиоактивную воду, одним летом сильно высохло. Оголившийся радиоактивный ил мелкими частицами стал переноситься ветром на большие расстояния, распространяя вторичное загрязнение.

Ученые Опытной станции выдали рекомендации, как поступить. Но к ним не прислушались. Ведь за выполнение особо важных работ, к которым относились и работы по захоронению погибшего леса, платили большие деньги. Получили разрушение верхнего слоя почвы, получили вторичное загрязнение через ветровой перенос. Да еще на следующую весну закопанный временно лес подтопили грунтовые воды, и «грязная» вода стала поступать в реку Припять, далее в Днепр и в океан. Пришлось срочно перезахоранивать этот могильник. Таких примеров множество. Затрачено огромное количество денег на ненужные работы, облучились ликвидаторы, упущено время.

К нашим профессионалам мало прислушивались. Во-первых, нас, обладающих уникальным опытом, было мало. Во-вторых — режим военного положения. Куча начальников, сотни тысяч людей, куча взаимоисключающих приказов. В этой аварийной ситуации мало кто из начальников знал, что такое радиация, они в жизни ее никогда не видели. Мне приходилось все эти годы, сколько я работала в Чернобыле, каждый месяц проводить беседы, учебу по радиационной безопасности.

— Как вы думаете, если бы опыт «заповедника» использовали шире, было бы меньше жертв?

— Очень трудно подсчитать, насколько меньше было бы жертв. Было бы значительно меньше затрачено денег на эту «зону», и мероприятия были бы эффективнее.

Сейчас наука накопила колоссальный материал, многие работы теперь открыты. За рубежом очень интересуются этими разработками – они ведь не будут специально взрывать АЭС и проводить такие опыты. Сейчас хотя бы есть возможность ученым обмениваться информацией, ездить на конференции, печатать совместные работы. Но внедрять разработки в жизнь – мало кому удается.

— Можно ли сказать, что теперь-то Россия лучше подготовлена к радиационным авариям?

— Нет, не думаю. Может быть, интеллектуально — да, но при нашем извечном бардаке и разброде, если что-то произойдет, последствия будут еще хуже, чем тогда. К тому же, тогда многие люди были очень патриотично настроены. Многие приезжали добровольно, даже не представляя, какая будет у них зарплата. Например, у меня даже фантазия не работала, что я смогу получать более 300 рублей в месяц. Я о ней и не думала.

Конечно, были и те, кто приезжал поправить свой бюджет. И этих людей нельзя упрекнуть – они добросовестно исполняли свою работу. Другое дело, что потом они оказались брошены. Закон о защите ликвидаторов есть, но он не в полной мере исполняется. Очень многое зависело тогда от семей ликвидаторов. Некоторые мужчины губили себя осмысленно. Просили послать их на более «грязную», а значит и высокооплачиваемую работу – жены требовали высоких зарплат. Они – просто «сгорали» за высокую зарплату. За цветные фантики.

— Вы считаете, что сейчас в людях меньше патриотизма и что они бы не отправились в пекло очередной катастрофы?

— Как-то, когда я еще не была руководителем организации инвалидов Чернобыля, ко мне пришел один очень больной инвалид и попросил помочь разобраться с некоторыми документами. Чернобыльский закон тогда еще не вступил в действие, никто никаких компенсаций не получал. Мы разговорились с ним, и он сказал: «Если бы сейчас случилась такая же авария и мои сыновья из патриотизма сказали, что собираются поехать туда, я бы застрелил семью и сам застрелился, но я бы их туда не пустил». Такая вот была крайняя степень отчаяния!

Но я разговаривала со многими, кто поехал на ликвидацию аварии в Чернобыле из патриотизма или по своей работе, и мне кажется, что эти люди откликнулись бы и сейчас. Уже зная все.

— А кто по образованию ваша дочь?

— Экономист.

— Если бы она, скажем, решила пойти учиться на радиохимика – вы бы ее отговаривали?

— Я никогда не отговаривала ни от чего свою дочь, но знаю точно, что она бы этого не сделала. Она столько пережила за тот период, когда я начала болеть… Бабушка умерла, и она осталась с больной матерью одна – без денег, без помощи. Ребенок, который учится в школе, с полупарализованной матерью на руках. Думаете, она после этого пойдет учиться «на радиацию»?

У меня перед ней остался комплекс вины. Вначале четыре с половиной года я работала в Чернобыле, и дочь росла большую часть времени без меня, с бабушкой. А когда я вернулась, то четыре года находилась практически в лежачем состоянии. Представляете — какое «счастливое детство».

— Вы связываете ваши болезни с работой в зоне Чернобыля?

— Наши врачи института биофизики говорят, что последствиями могут быть только рак и лейкемия. А ученые на Украине и в Белоруссии, и во многих других странах уже давным-давно доказали, что и щитовидка, и поражение нервной системы, и психические заболевания – это всё последствия Чернобыльской катастрофы. Каждая радиационная авария уникальна сама по себе, и связь заболеваний надо рассматривать при каждой аварии отдельно.

Местные врачи говорят, что всё это радиофобия, что люди боялись. Да, люди боялись, ехали — и боялись. И это действительно усугубляло воздействие радиации. Но это же не по вине этих людей! Это государство их поставило в такие условия. Человек работал в критических ситуациях, созданных не им. Если бы вышли из зоны, и нам бы точно сказали: вот у тебя столько-то рентген, вот тебе такие-то профилактические меры, вот тебе обслуживание, вот тебе такая-то компенсация. И люди бы меньше боялись. Ожидание радиационного риска само по себе усугубляет ситуацию. А началась тайна. Тайные игры. Но человек же чувствует, что он был здоровым, принимал участие в соревнованиях, а сейчас до второго этажа дойти не может. Начались суициды, мужики спивались от отчаяния, не понимая, что творится с их здоровьем. Физическим и психическим.

— Глядя на вас, с какой энергией вы занимаетесь общественной деятельностью, трудно поверить, что вы пережили такие тяжелые недуги.

— У меня инвалидность II группы, я перенесла клиническую смерть. Выкарабкивалась благодаря своему характеру. Как-то приятельница у меня – лежачей больной — спросила: «Как ты думаешь, сколько тебе еще лет Бог отмерил на этой Земле?» Я ответила, что не знаю. «Ну, даст он тебе еще 10 или 20 лет, или даже всего пять. И ты хочешь все эти годы как «овощ» пролежать?». Мне так запомнилось, как она сказала: «Вставай! Умереть надо стоя».

Она отвела меня в секцию, я стала заниматься по системе «Белояров», испробовала на себе очень много методик нетрадиционной медицины. «Белояры» — это древнерусская техника типа китайского цигуна. Она связана и с дыханием, и с медитацией, и с растяжками. Я поняла, что можно восстановить физически некоторые вещи, за исключением психики и повреждения нервной системы. Когда идет органическое повреждение – с этим ничего уже нельзя сделать. Я очень быстро устаю, медленно восстанавливаюсь, иммунитет «на нуле», большие проблемы с психикой, с памятью.

У меня последний год Чернобыля стерся просто из памяти. Тогда мне еще щитовидку вырезали. Я долго в Киевской больнице лежала. Сейчас я читаю старые письма свои к матери – и не помню этих событий, полностью не помню. Я разговаривала с учеными-медиками радиационно-биологического центра в Екатеринбурге – мне даже назвали специальный термин, которым обозначается потеря ближней памяти. Оказывается, такая потеря памяти характерна для многих чернобыльцев.

— Наверно, в зоне Чернобыля вы были практически все время в мужском коллективе? Как было в таких условиях работать?

— Женщин было очень мало, соотношение — одна на тысячу мужчин. Ты одна, и вокруг столько мужчин – это же кошмар! Я за время работы в Чернобыле разучилась плакать. Было очень тяжело. Идешь по территории Чернобыля или по Припяти и опускаешь глаза. Потому что поднимешь – и тут же куча мужчин, одни начинают: «Ах ты, такая сякая, приперлась сюда деньги зарабатывать этим местом!». И с матом на тебя. А другие, наоборот, разворачивались и шли следом со всякими предложениями интимного характера. Получив отказ, многие вслед тебя такой грязью обливали!

Когда я приехала, мне начальник сразу сказал: определяйся с мужчиной, чтобы у тебя была «крыша». Я говорю, что приехала работать, а не чем-то другим заниматься. И потом все тяготы испытала на себе, потому что женщина одна на «войне» – это очень тяжело.

Я первый раз заплакала после возвращения из Чернобыля, когда прочитала воспоминания медсестры, попавшей на афганскую войну. Она пришла к какому-то полковнику, и ей сразу было сделано соответствующее предложение. Она не согласилась – она же приехала на войну. Ее «спускают» на ранг ниже. Подходит следующий, меньше званием, с таким же предложением, она его вновь посылает. Ее «опускают» дальше по служебной лестнице, наконец, она доходит до самого нижнего уровня. И ей младший офицер говорит: «Всё, я последняя инстанция. Если ты и со мной не соглашаешься, то я тебя просто в казарму отдаю, и ты живой отсюда не вернешься».

То же самое было и в Чернобыле. Тяжело выживать женщине одной, да еще в экстремальных условиях. Очень приветствовались «вахтовые семьи». Даже порой выделяли дезактивированный домик или давали отдельную комнату. Мужчины, чаще всего, были женатые, а женщины – незамужние. Психологически таким «вахтовым семьям» было проще, за мужчиной кто-то ухаживал – он попадал из семьи в семью, женщина была довольна, что она при мужчине, который ей нравится, как-то налаживался быт.

А таким «чудикам», как я, было очень тяжело, так как защиты никакой не было. Я приехала после перенесенной операции, а моя комната в общежитии занята. И я хожу от двери к двери, у кого можно переночевать. А когда обратилась к начальнику, то он мне дал понять, что, мол, в свое время не получил от меня соответствующего расположения, вот и решай свои проблемы теперь сама. Я не осуждаю мужчин. На войне – как на войне! Просто подразумевается, что на войне одни мужчины, о жизни женщин и их защите никто не думает. Это отдельная тема и очень больная. У войны не женское лицо. О судьбах женщин на второй мировой войне много снято фильмов и написано книг. Но никто не делает этого про женщин, оказавшихся на так называемых «мирных» войнах. А мы многое могли бы рассказать. Пока живы.

— В зоне Чернобыля вы продолжали свои исследования безопасного ведения сельского хозяйства на загрязненных территориях?

— В Припяти был большой тепличный комплекс, где должны были начать по голландской технологии на гидропонике выращивать огурцы и помидоры. В 1987 г. мы организовали на базе одного детского сада маленькую опытную станцию. Для тепличного комплекса и гидропоники я разработала методику по дезактивации. В них посадили для эксперимента до 200 разновидностей растений и смотрели, как они загрязняются, как происходит переход радионуклидов в растения.

Потом перед нами поставили задачу, чтобы мы еще и денежки «зоне» приносили, себя окупали. Мы отрабатывали технологию получения семян партенокарпических (то есть получаемых без опыления женских цветков) огурцов. Сами огурцы не использовали, а семена шли на вес золота – тогда только Япония обладала технологией получения таких семян. Маленькое семечко – сколько в нем скопилось радионуклидов? Потом вы его посадите в чистую землю, загрязнение «размажется» на целое растение, затем на цветы, затем на плоды. Сколько из этого семечка уйдет в каждый огурец? Огурцы будут практически чистыми.

Поставили пасеку. Смотрели, будет ли грязный мед на такой грязной территории, где будут накапливаться радионуклиды.

Потом сделали ферму. Была целая эпопея, как вылавливали одичавших домашних животных. Люди из деревень уехали, остались на подворьях коровы, гуси, свиньи, лошади, собаки. Многие из этих животных убежали в лес, расплодились, и там уже бегали дикие стада коров. На отгороженную территорию загоняли этих животных. Стали смотреть: какие телята родились, какая у них кровь, что в костях.

— В нашей Челябинской области до сих пор есть деревни, где люди живут на радиоактивной земле. Можно ли использовать ваши разработки для того, чтобы сделать жизнь в деревнях, стоящих на загрязненной территории, более безопасной?

— Можно. Например, в Научно-производственном объединении «Эксорб» в Екатеринбурге наш чернобылец, доктор наук, разработал методику с применением сорбента для коров. Этими сорбентами можно по специальной технологии кормить коров, которые пасутся на грязной траве, и они будут давать чистое молоко.

Но никто не хочет поддержать эту разработку, пустить ее в действие. Мы искали, хотели сделать совместный проект. Разговаривали с жителями Муслюмово и Татарской Караболки. Спрашивали: если мы напишем проект, поставим ваших коров на эксперимент, а вы получаете чистое молоко — будете ли вы соблюдать методику, как этих коров кормить? А они говорят: заплатите нам лично деньги! Сами жители не идут навстречу. Если бы мы нашли деньги, написали проект, трудно было бы его осуществить, так как местные жители его не поддержали или не выполняли добросовестно. К сожалению, многие остаются жить на загрязненных территориях, чтобы получать дополнительные денежные дотации. Не секрет, что в Брянскую область многие прописывают своих родных, чтобы улучшить материальное положение. Их нельзя обвинять. Они размышляют: «Подействует ли та радиация – вопрос. А вот жить будет чуть легче».

Многие методики, как выжить на умеренно загрязненных территориях, как сделать жизнь более безопасной, известны. Но это дорогие методики, и все это очень сложно организовать. Наверное, надо научным институтам совместно с общественными организациями писать совместные проекты. Получать деньги. Институты получат возможность внедрить свои разработки с помощью общественности и с пользой для населения. Ведь они заняты на своих работах и у них нет времени и денег заниматься внедрением своих работ в жизнь. Я бы с удовольствием поучаствовала в написании и выполнении такого проекта.

— Вы пытались популяризировать свои знания?

— Я написала проект «Нелишние люди». Суть его в следующем. В экологических организациях зачастую не хватает специалистов по радиобиологии, радиохимии, радиофизике, экологии. Это не в упрек им – если ты общественник, тебе совершенно не обязательно быть генетиком или радиохимиком. С другой стороны, те люди, которые работали в ОНИСе, имели подписку о неразглашении. Сейчас они на пенсии, не у дел, многие работы уже открыты. Они рады бы свой опыт передать, как эксперты, но о них никто не знает, и они не знают, что могут быть востребованы.

И в этом проекте я попыталась организовать информационный обмен между экологическими некоммерческими организациями и бывшими сотрудниками Опытной станции, специалистами по самым различным проблемам радиационной экологии. Разослала анкету по организациям, чтобы узнать, какая тематика интересна: кого интересует вода, кого сельское хозяйство, кого малые дозы. Потом наши ученые написали небольшие обзоры, сделали подборки своих открытых публикаций – и я все это вновь разослала по электронной почте. Для людей, которые заинтересовались определенными темами, я составила небольшие библиотечки, разослала их по организациям.

— Были ли изданы эти подборки материалов хотя бы отдельной брошюрой?

— Нет. Это научная работа, нужны популяризаторы этих знаний. Частично эти материалы можно найти на www.nuclearpolicy.ru. Вообще, надо находить проекты и издавать, обязательно издавать брошюры для широкого пользования.

— Почему вы решили заняться общественной деятельностью?

— Вначале было шестеро инвалидов, которые решили создать некоммерческую организацию. У нас были очень узкие задачи: чтобы законодательство исполнялось; деньги приходили, кому положено, а не «налево»; чтобы в списке подставных лиц не было; чтобы давали санаторные путевки, а дети, рожденные после 1986 г., получали соответствующую компенсацию; вдовы могли получать пенсию за умерших инвалидов.

— Что бы вы хотели сделать в общественном экологическом движении?

— Когда меня познакомили с Н.И.Мироновой, я посмотрела, как работает организация «Движение за ядерную безопасность». И увидела, что экологические НКО испытывают недостаток экспертов, увидела, где могу приложить свои знания. Ведь если ты разговариваешь с атомным министром и перепутал Беккерели с бэрами, то тебя никто никогда серьезно воспринимать не будет, даже если ты очень дельные вещи говоришь. Я стала учиться на семинарах по фандрайзингу, по взаимодействию трех ветвей власти, по умению написания проектов. Результатом стал мой проект «Нелишние люди», участие в программе переговоров с правительством, организуемых «Движением за ядерную безопасность», и ряд других проектов. Общественная работа помогает мне не думать о болезнях, использовать весь мой опыт на благо людям.